А я - гражданин вселенной, я живу, как я сам хочу!
Пишет Гость:
11.06.2012 в 04:42
Автор тяпнул Лунной Дороги, полирнул диссертацией, и вот что получилось...
читать дальше
Расчески не спят.
Расчески нервничают, вспыхивая короткими квадратиками окон, золотистыми, будто бы из конфетной фольги, и дрожат усиками телевизионных антенн.
Они боятся.
Того, большого, серого и неживого-немертвого, что так беспокоил их, будто больной зуб или прыщ, уже нет давно, но Расчески боятся по привычке.
Место-то неспокойное. А свято место, как говорят, пусто не бывает. Хотя тут – вовсе не свято, а наоборот совсем. Но пусто. И так серо, что аж холодно. И так вздыхающе, что жутковато становится где-то внутри, как будто не бабочки там в животе, а тараканы от кормушки разбегаются.
Вот и боятся.
А бояться, по-хорошему если, и нечего. Особенно если знать. А если совсем-совсем знать – то и услышать можно.
Усики антенн дрожат, конфетные квадратики гаснут один за другим. Искры от них ползут и сплетаются в ноты. А ноты ловит и нанизывает на свое бесконечное вязание девушка с бесконечными волосами.
- Где-то там, среди зимы, новогодней кутерьмы… - зачарованно шепчет она, перебирая золотистые искры нот в ладони, и ноты улыбаются ей в ответ.
- И весеннего прозрачного словца…
Ноты летят вверх и цепляются за потолок, складываясь в продолжение:
Громоздился серый Дом,
Старый Дом, престранный Дом…
И девушка смеется, и волосы сворачиваются вокруг нее в живой водоворот, и от этого центробежного вихря ноты разлетаются, падают, врезаются в стены и наконец вылетают сквозь стекла, роем осыпая спешащего домой парня, и отражаясь в его зеленых глазах – а он замирает и задирает голову вверх, не то читая, не то угадывая:
- Где гнездились одинокие сердца…
Ноты летят дальше, цепляясь за огонек свечи и нахально вплетаясь в шорох страниц, скрип канцелярского ножа и запах клейстера. Они звенят, они хрустально капают, они нашептывают в уши безногого переплетчика:
Дом стоял среди домов…
- И такой, да не таков, - тихо отзывается тот и отбрасывает упавшую на глаза белую прядку. – Потому что…
…На последнем этаже...
И полноватый бармен, только что лениво протирающий бокалы за стойкой, оборачивается, как на звук выстрела и долго не может понять – неужто это сам собой включился приемник? А потом дотрагивается до ставшего привычным ошейником и несмело продолжает:
- Что за люди пили-пели, что за чайники кипели…
- Вам такого и не выдумать уже! – почти кричит в окно вроде бы добропорядочный семьянин, и его жена в ужасе роняет очередное вязание, а потом махает рукой и позволяет пестрым нотам сплести вокруг ее головы венок.
И покатилось, понеслось, зацепилось, закружилось – каплями, стуком, перезвоном, по прямой, по кривой, снаружи и внутри, с обеих сторон, с концов и начала – и вот уже художник с подростковой челкой недоуменно смотрит на холст, с которого из вечной черно-белой спирали взлетают хвостатые кометы и зависают под потолком – а потом начинает вспоминать – как там жили, как там были...
…До краев! – и огненноголовая официантка закрывает глаза, чтобы наконец проснуться, а ее запястья обвивают ласковые побеги зеленого до глянцевитости плюща.
…И Ангел, пробирающийся на чью-то очередную кухню, чтобы стряхнуть с подоконника пыль чьих-то ночных кошмаров, вздрагивает и роняет перо…
…И мужчина в черном, которого все считали отцом странной малышки, чутко вздрагивает и поднимает взгляд выше – а потом ниже, на зеркало, откуда на него смотрят знакомые синие глаза.
- А что стало с ним потом?
Одинаково смотрят две пары одинаковых глаз, тихо звенят ключи на связке, тихо постукивает трость, тихо шаркают ноги – три на двоих, и ноты бережно облетают их, чтобы ненароком не задеть…
-...Ты спроси кого угодно, но не спрашивай меня… - и мужчина с нелепой розой на щеке подхватывает рыжеволосую – в него – и длинноногую – в маму – девчушку, и все трое смотрят, смотрят и слушают…
А ноты летят, капают, сталкиваются и роняют друг друга, звенят, путаются и перемешиваются, меняются местами, танцуют и рассыпаются…
…Я не отвечу…
А где-то на другом конце мысли, на обратной стороне несказанного, скрестив ноги в развилке ветвей морщинистого дерева, смешливый старичок отнимает от губ грубо вырезанную флейту и тихо смеется, будто бы самому себе говоря:
- А ты думал – устарело, не услышат…
И весело подбрасывает на ладони шестеренку.
URL комментариячитать дальше
Расчески не спят.
Расчески нервничают, вспыхивая короткими квадратиками окон, золотистыми, будто бы из конфетной фольги, и дрожат усиками телевизионных антенн.
Они боятся.
Того, большого, серого и неживого-немертвого, что так беспокоил их, будто больной зуб или прыщ, уже нет давно, но Расчески боятся по привычке.
Место-то неспокойное. А свято место, как говорят, пусто не бывает. Хотя тут – вовсе не свято, а наоборот совсем. Но пусто. И так серо, что аж холодно. И так вздыхающе, что жутковато становится где-то внутри, как будто не бабочки там в животе, а тараканы от кормушки разбегаются.
Вот и боятся.
А бояться, по-хорошему если, и нечего. Особенно если знать. А если совсем-совсем знать – то и услышать можно.
Усики антенн дрожат, конфетные квадратики гаснут один за другим. Искры от них ползут и сплетаются в ноты. А ноты ловит и нанизывает на свое бесконечное вязание девушка с бесконечными волосами.
- Где-то там, среди зимы, новогодней кутерьмы… - зачарованно шепчет она, перебирая золотистые искры нот в ладони, и ноты улыбаются ей в ответ.
- И весеннего прозрачного словца…
Ноты летят вверх и цепляются за потолок, складываясь в продолжение:
Громоздился серый Дом,
Старый Дом, престранный Дом…
И девушка смеется, и волосы сворачиваются вокруг нее в живой водоворот, и от этого центробежного вихря ноты разлетаются, падают, врезаются в стены и наконец вылетают сквозь стекла, роем осыпая спешащего домой парня, и отражаясь в его зеленых глазах – а он замирает и задирает голову вверх, не то читая, не то угадывая:
- Где гнездились одинокие сердца…
Ноты летят дальше, цепляясь за огонек свечи и нахально вплетаясь в шорох страниц, скрип канцелярского ножа и запах клейстера. Они звенят, они хрустально капают, они нашептывают в уши безногого переплетчика:
Дом стоял среди домов…
- И такой, да не таков, - тихо отзывается тот и отбрасывает упавшую на глаза белую прядку. – Потому что…
…На последнем этаже...
И полноватый бармен, только что лениво протирающий бокалы за стойкой, оборачивается, как на звук выстрела и долго не может понять – неужто это сам собой включился приемник? А потом дотрагивается до ставшего привычным ошейником и несмело продолжает:
- Что за люди пили-пели, что за чайники кипели…
- Вам такого и не выдумать уже! – почти кричит в окно вроде бы добропорядочный семьянин, и его жена в ужасе роняет очередное вязание, а потом махает рукой и позволяет пестрым нотам сплести вокруг ее головы венок.
И покатилось, понеслось, зацепилось, закружилось – каплями, стуком, перезвоном, по прямой, по кривой, снаружи и внутри, с обеих сторон, с концов и начала – и вот уже художник с подростковой челкой недоуменно смотрит на холст, с которого из вечной черно-белой спирали взлетают хвостатые кометы и зависают под потолком – а потом начинает вспоминать – как там жили, как там были...
…До краев! – и огненноголовая официантка закрывает глаза, чтобы наконец проснуться, а ее запястья обвивают ласковые побеги зеленого до глянцевитости плюща.
…И Ангел, пробирающийся на чью-то очередную кухню, чтобы стряхнуть с подоконника пыль чьих-то ночных кошмаров, вздрагивает и роняет перо…
…И мужчина в черном, которого все считали отцом странной малышки, чутко вздрагивает и поднимает взгляд выше – а потом ниже, на зеркало, откуда на него смотрят знакомые синие глаза.
- А что стало с ним потом?
Одинаково смотрят две пары одинаковых глаз, тихо звенят ключи на связке, тихо постукивает трость, тихо шаркают ноги – три на двоих, и ноты бережно облетают их, чтобы ненароком не задеть…
-...Ты спроси кого угодно, но не спрашивай меня… - и мужчина с нелепой розой на щеке подхватывает рыжеволосую – в него – и длинноногую – в маму – девчушку, и все трое смотрят, смотрят и слушают…
А ноты летят, капают, сталкиваются и роняют друг друга, звенят, путаются и перемешиваются, меняются местами, танцуют и рассыпаются…
…Я не отвечу…
А где-то на другом конце мысли, на обратной стороне несказанного, скрестив ноги в развилке ветвей морщинистого дерева, смешливый старичок отнимает от губ грубо вырезанную флейту и тихо смеется, будто бы самому себе говоря:
- А ты думал – устарело, не услышат…
И весело подбрасывает на ладони шестеренку.